А Вадим Козин водку не пил. Сахалинские ракссказы

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
К предисловию

Друзья мои, вы не задумывались почему, высокого гостя или делегацию, прибывающую в чужую страну, или в чужую республику, или в чужой город, всегда встречают с хлебом-солью и чаркой вина?
А ведь это просто. Издавна повелось, что когда подносят на чистом рушнике чарку водки или горилки, каравай свежеиспеченного хлеба и солоночку с солью, все понимают, этому гостю оказывается великое внимание и пожелание отлично провести время, быть сытым и иметь хорошее настроение. Вот однажды и мне довелось в числе большого числа журналистов встречать на украинской земле Н.С. Хрущева, который приехал осматривать какой-то там знаменитый совхоз в днепропетровском районе. Когда Никита Сергеевич выбрался из машины, к нему поспешили три девицы-красавицы в украинской национальной одежде, и с ними председатель совхоза (голова, как его там называли). И вот эти девушки поднесли Хрущеву хлеб-соль, он отломил корочку хлеба, обмакнул ее в соль, пожевал, потом взял чарку, выпил ее и говорит: — Не изжито это у вас еще? И голова поспешил его заверить: — Ну что вы, Никита Сергеевич, конечно не из жита, у нас из чистого сахара!» Хрущев заулыбался, погрозил ему пальцем и отправился снова к машине. Не из жита, а из чистого сахара — это был самогон. Да что там говорить о Хрущеве! Вы помните, в Библии описан случай, как сам Иисус Христос, присутствуя на одной из свадеб, вдруг узнал, что приглашенным не хватает вина, и совершил ещё одно известное чудо: превратил воду в прекрасное вино, и свадьба была веселой и запомнилась людям на всю жизнь. И вот теперь вправе можно сказать так, что «от бокала вина не болит голова, а болит у того, кто не пьет ничего».

Вместо предисловия

Была тихая летняя ночь. Я вышел на крыльцо своего небольшого деревенского дома, стоящего почти на краю леса. Сел на ступени, не успевшие остыть после дневного зноя. Посмотрел на небо, которое было от края до края усеяно мерцающими звёздами, и почему-то вспомнился разговор соседей:
— Ты думаешь, Господь не видит, что ты творишь?
— Конечно, не видит, — возразил пьяненький муж. Как он может увидеть? Нашего брата вон сколько! А твой Господь один, за всеми не углядишь.
Я поднял глаза к небу и поразился: звёзды, звёзды, звёзды, мириады звёзд светились, ярко переливались и жили неведомой нам жизнью. И вдруг меня осенило: Господи, как я раньше не мог об этом подумать? Наверное, звёзды — это и есть глаза Бога, которыми он созерцает созданный им мир, потому Он всё видит и всё знает. Это открытие поразило меня, звёзды — тоже Божьи творения, малая частица мироздания, и каждая звезда знает своё место и дорогого стоит. И вспомнились слова поэта: «Если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?»
Есть свои «звёзды» и на Земле. Это, как говорят одесские мудрецы, — штучный товар, поэтому нелепо и смешно слышать, что состоялся очередной выпуск «Фабрики звёзд». Фабрики выпускают товары ширпотреба, а звезда — это величайшая редкость и ценность, это высокое понятие, к сожалению, оно часто употребляется к месту и не к месту, стираясь в первоначальном своём значении и величии. Особенно это относится к «звёздам» шоу-бизнеса, где уж слишком много их развелось: стоит выпускнице фабрики удачно промяукать нечто банальное со сцены, как уже её зачисляют в разряд звезды, стоит кому-нибудь рассказать пошленький анекдот про МММ, как он уже — звезда. Это не смешно, а грустно. Но звёзды, о которых мы рассказываем в этой книжке, — не чета этим однодневкам. Это вы поймёте, прочитав невыдуманные рассказы о настоящих звёздах.
Эта книга о Героях, их знает вся страна, а многих и не знает. А причем здесь герои и пьянство, спросите вы? Автор пьянство и не пропагандирует. Пусть алкоголиками и бомжами занимается милиция. Однако сладка водочка и наливочка — наша палочка выручалочка, а почему, вы узнаете, прочитав эту книгу, написанную малопьющим человеком.
Для начала два мудрых совета. Когда рождается мальчик, надо в первые три дня легонько шлепать его ремнем по попе и приговаривать: «Не будь пьяницей, не будь пьяницей, не будь пьяницей!» И увидите, что ребенок вырастет и никогда не будет злоупотреблять спиртным. И второе: никогда не пейте за неудачи в жизни или обиды, а пейте только за радость и удачи, ибо в нашей жизни радости намного меньше чем неудач.
Как известно, любая дорога начинается с первого шага. Так и пристрастие к выпивке начинается с первой рюмки. Моя первая рюмка началась с того, что…


Острова Курильские и остров Сахалин

Зеленый графин командующего

Моя служба проходила на Дальнем Востоке. Был я рядовым корреспондентом газеты «Тревога». Однажды командующий военным округом, знаменитый генерал, дважды Герой Советского Союза, Николай Крылов срочно собрал совещание высшего командного состава. Пригласили представителей газеты. Но так как ведущие журналисты из числа офицеров находились на задании, секретарь редакции приказал пойти на совещание мне, младшему сержанту. Придя в штаб, я представился дежурному офицеру и тот отвёл мне место в дальнем углу большого кабинета. На улице стояла нестерпимая жара. Окна кабинета командующего были настежь раскрыты. Очень хотелось пить. На столе перед Крыловым на подносе стоял темно-зеленый графин и два стакана. Генерал армии то и дело небольшими глотками утолял жажду. В какой-то момент я, плохо соображая, что делаю, встал, подошёл к столу и тоже налил себе в стакан. Поднёс ко рту и вдруг с ужасом понял, что в графине не вода, а чистый спирт. Но отступать было уже поздно. Собравшись с духом, я выпил содержимое и, прямя спину, направился к своему месту. Когда закончилось совещание, Николай Иванович сказал: «Все свободны, а младший сержант, останься!»
Подойдя к генералу, я попросил прощения за свой поступок, сказал, что очень виноват. На что командующий ответил: «Виноват, что сероват, видать, родом из деревни». И закончил такой фразой: «За нарушение субординации – пять суток гауптвахты, а за то, что «не потерял лица» – благодарность».
Отбывая наказание в камере, я философски размышлял о вреде пьянства и о том, «что позволено Юпитеру, не позволено быку!».


«Пьяный пароход»

В городе Хабаровске шло первое совещание молодых писателей Сибири и Дальнего Востока, на котором имел честь присутствовать и я. В Президиуме — краевое начальство, представители Союза писателей, известные литераторы: Даниил Гранин, Николай Рогаль, Всеволод Иванов. С края, за столом президиума восседал, прямо держа спину, бывший офицер лейб-гвардии полка Его Императорского Величества, Всеволод Иванов, автор нашумевшей пьесы «Бронепоезд14-64» и романа «Черные люди». Он был талантлив во всем, любим дальневосточниками и особенно молодыми писателями. У него была удивительная особенность — спать с открытыми глазами, спать всё слыша. В правой руке он держал массивную трость, украшенную вырезанной из кости головой какого-то диковинного зверя. Мы, сидящие в первом ряду, видели, что он действительно спал. И в тот самый момент, когда секретарь крайкома партии произносил звонкую фразу о значении литературы, рука метра ослабела, разжалась, и трость гулко ударилась по полу. Иванов, как ни в чем не бывало, поднял трость, прочно поставил ее на прежнее место и неожиданно произнес: «А вот когда мы провожали государя в его летнюю резиденцию, то обычно нанимали пароход. Это было памятное, счастливое время». Он снова сел на свое место, не выпуская из рук трость, продолжил сон, не закрывая глаз.
То ли Господь услышал его слова, то ли местное начальство поняло намёк, но в конце совещания нам сообщили, что всех 60 молодых писателей и поэтов приглашают на прогулку по Амуру. Зал разразился аплодисментами.
На следующий день весёлой гурьбой мы отправились в речной порт, где уже «под парами» стоял не совсем современный по тому времени двухпалубный пароход, а из репродуктора его, как по заказу, лилась знакомая песня: «Америка России подарила пароход, с носа — дым, колеса — сзади, и ужасно тихий ход». Вид парохода, песня, портовые докеры, таскавшие по сходням бочонки с пивом — всё, что изначально настраивало на веселый лад и обещало любопытное путешествие. Могучая река Амур, мы почувствовали себя морскими волками: ещё бы, столько водки, столько знаменитостей! И едва мы ступили на палубу, как услышали исполненные высокого пафоса слова редактора журнала «Дальний Восток» Рустама Агишева: «Наступает исторический момент. От пристани отчаливает будущее советской литературы. Семь футов под килем!»
После обеда на верхней палубе, испив дальневосточной водки, мы затянули песню: «Шуми, Амур, шуми, наш батюшка, таёжная река!» Никто из нас не предполагал, что начнем мы с «Шуми, Амур», а закончим «Шумел камыш». Стойкие поэты и прозаики крепко возлияв, наперебой читали собственные стихи (вирши), громко спорили, обсуждая столичных поэтов, а в состоянии полного экстаза некоторые магаданцы и колымчане прыгнули за борт. Их по одному отлавливали, как осенних лососей, и поднимали на борт.
А когда на небе зажглись яркие крупные звезды, молодая хабаровская поэтесса Римма Казакова, будущая секретарь Правления Союза писателей Москвы, выскочила из-за стола и прокричала под чечетку: «Я вам чучу отчебучу… А потом прочту стихи».
Прошли годы, и в ноябре 2009 года Центральное телевидение показало сюжет, как Президент России Дмитрий Медведев чествовал в Кремле писателя Даниила Гранина, того самого, с которым я встречался 50 лет назад на Всесоюзном семинаре молодых писателей Сибири и Дальнего Востока. Президент вручил Даниилу Александровичу высшую награду Родины орден Андрея Первозванного и поздравил его с 90-летием. И когда по традиции им предложили выпить по бокалу шампанского, я вспомнил события полувековой давности и наш «пьяный пароход».
Позвонив в Санкт-Петербург, я тоже от души поздравил юбиляра. А вам, дорогие читатели, я предлагаю взглянуть на снимок, на котором запечатлены и Даниил Гранин, и ваш покорный слуга, и участники того памятного семинара.


«Тигр ушёл!»

Суровой зимней сахалинской порой, вместе с представителями областной филармонии, я, старший корреспондент газеты «Советский Сахалин», выполнял нелёгкое, но приятное задание: сопровождал в поездке популярного певца и любимца дальневосточников Вадима Козина в отдалённый леспромхоз Северного Сахалина. Он с группой артистов театра оперетты Магадана, состоящий в основном также из бывших эстрадных звёзд после концертов в г. Южно-Сахалинске, попросил направить его, как он выражался, в глубинку, чтобы выступить в узком кругу перед теми, кто годами трудится в леспромхозах, на путине, на нефтепромыслах и не имеет возможности приобщиться к искусству. Да и какая столичная «звезда» согласится выступать за 21 рубль, как говорили сахалинцы, в «зажопинке». Не стану рассказывать, как мы добирались до леспромхоза, в эту, извините, «зажопинку», на тракторе с прицепом, на лесовозе, на дверях кабины которого был изображён белый медведь — свидетельство принадлежности к одному из лагерей. И вот мы на таёжной поляне участка Героя Труда Алексеенко. Вадим Алексеевич был в старенькой пыжиковой шапке, куртке-канадке, в подшитых валенках. Лесорубы, оставив работу, шумно приветствовали любимого певца, который в ответ неожиданно для всех нас запел:

Люба — Любушка, Любушка-голубушка,
Я тебя не в силах позабыть.
Люба — Любушка, Любушка-голубушка,
Сердцу любо Любушку любить.

А когда импровизированный концерт завершился, бригадир со своими друзьями направился на расчищенную от деревьев и снега делянку, где стоял довольно внушительный, сколоченный деревянный стол, остро пахнущий сосной. По обеим сторонам были длинные деревянные лавки. На поляне, как бы теперь сказать, была накрыта «поляна», в два ряда индевели на морозе бутылки со спиртом и нехитрой закуской: квашеной капустой, солёными огурцами, рыбьей строганиной, медвежьим отварным мясом огромными кусками.
Когда лесорубы заняли свои места, бригадир поблагодарил певца и, хитровато прищурившись, добавил: «У нас сегодня двойной праздник: встреча с Вами, дорогой Вадим, и зарплата за месяц. И по традиции в такие радостные дни мы встречаем и провожаем тигра. И себя позабавим, и Вас, Вадим Алексеевич, да весело пообедаем. Знаю, вас удивить чем-либо трудно, но мы таёжники живем по своим законам: тайга — хозяин, прокурор — медведь».
По знаку бригадира один из лесорубов, сидящих в торце стола, наполнил стаканы спиртом. И не притрагиваясь к еде, все стали наперебой говорить о своём житье-бытье, задавать вопросы гостям. И вдруг раздался резкий выкрик: «Тигр пришёл!» Все, как один, и бригадир тоже, нырнули под стол. Через несколько мгновений прозвучала еще одна команда: «Тигр ушёл!» Все, весело переговариваясь, поднялись из-под стола и заняли свои места. Непринуждённый разговор продолжался. Вадим Алексеевич попытался расспрашивать, что же будет дальше, но тут по знаку бригадира все пригубили стаканы, опустошив их до донышка. Разговор стал ещё оживлённее, но его прервал уже знакомый выкрик: «Тигр пришёл!» Вся бригада снова скрылась под столом. Честно сказать, я, как и Козин, ничего не мог понять, но после сообщения «Тигр ушёл!», из-под стола уже без прежней лихости стали выползать богатыри-лесорубы. Вадим Козин, наверное, первым из нас догадался, в какую игру играют эти большие дети, сказав: «А двое-то так из-под стола и не вылезли». Но на его слова никто не обратил внимания: игра в «Тигра» продолжалась. Снова наполнялись стаканы, их опустошали до дна, шумно закусывали и по команде «Тигр!» снова падали под стол. И после знакомой команды «Тигр ушёл!» знаменитые лесорубы не сразу показались из-под стола. Они цеплялись за скамейки, пытались выбраться из западни, смеялись и ругались, приподнимались и падали на снег. В.А. Козин хохотал от души, забыв о том, что нужно беречь голос. Смеялись и мы, и те «герои», что после третьего стакана гордо восседали за столом, и всем было понятно, что эта за «игра» таёжников: проигрывает тот, кто первым не смог выбраться «на поверхность», а побеждает тот, кто самым последним, собрав всю силу воли, занимает своё место, когда все остальные уже лежат на снегу. Он-то, победитель, объявлялся ведущим в следующей игре.
И, прощаясь с лесорубами, В. Козин проговорил: «Ну и сильны вы, бродяги! Я обязательно расскажу на Колыме о том, как вы истинно по-богатырски развлекаетесь, а ещё закаляете свою волю, ибо никто не хочет быть последним и носить целый месяц шутливую кличку «дохлый Тигр».


«Ищи в тайге робинзонов»

Заместитель редактора военной газеты «На страже Родины» Капитан Арбатов наставлял меня читать ежедневно, правда, не подсказал, что читать и где брать книги. Библиотек в бухте «Де-Кастри», где я тогда служил, не имелось, газет, кроме нашей, тоже. На счастье, Арбатов откопал где-то зачитанную до дыр книжку французского философа Жана Робине под названием «Сколько в мире добра и зла». За неимением иного чтива я проштудировал этот трактат двенадцать раз. И наверняка усвоил главные истины: «добра и зла в мире одинаково», «не нужно стремиться вверх по служебной лестнице, ибо вместе с тем добром, которое ожидаешь, ты получаешь ровно столько же зла, о котором и не подозреваешь».
Наверное, это была реакционная по тем временам теория, но для меня она оказалась ярким светом в окошке, ибо заставила думать, анализировать, сравнивать.
Ночи напролет я читал этот философский труд при свете коптилки, сделанной из консервной банки и нерпичьего жира, а утром, под дружное ворчанье наборщиков и печатников, я выковыривал из носа сгустки сажи.
А капитан Арбатов продолжал настойчиво посвящать меня в тайны журналистики и в тайны литературы, рассказал о жизни великих писателей и поэтов, вслух читал стихи Лермонтова, Фета, перемежая их собственными стихами. А когда пришла пора нам разъезжаться, оставил на память, в моем дневнике такие строки: «Итак, прощаемся, друзья! Удачи всем собратам. Забыть редакцию нельзя, всем руки жму, Борис Арбатов». Но я несколько забежал вперед.
Через полгода арбатовской учебы я неожиданно «создал» стихотворение, прочитав которое, наш молчаливый редактор, не раздумывая, начертал резолюцию: «В набор!».
Бескрайне счастливый, я кинулся с листком к кассе, лично набрал крупным шрифтом собственное стихотворение, никому не доверяя, отпечатал его на «американке», сам на своем горбу оттащил весь тираж на полевую почту.
Помнится, в ту пору с моря в реки шла кета на нерест. И все сознательное и несознательное население бухты и тайги устремилось на реку. Кету не просто ловили, солдаты и матросы черпали рыбу ведрами, корзинами, выбрасывали на берег лопатами, а лисицы, медведи, собаки и чайки, не обращая друг на друга внимания, ловко выхватывали из реки живое серебро. При моем появлении с газетой в руках, как мне показалось, рыбалка приостановилась. Буквально все восхищенными глазами уставились на новоявленного декастринского Пушкина, впервые увидевшего свое стихотворение в напечатанном виде. Не верите? И правильно делаете, но у меня тогда было именно такое ощущение.
А через три месяца закружила, замела над тайгой и бухтой, над Татарским проливом бесконечная пурга. Снегами быстро завалило тропки-своротки, домишки поселян, огневые точки, отрезав на долгие шесть месяцев бухту Де-Кастри от «большой земли», от внешнего мира. Но... газета должна выходить и во время пурги, и во время землетрясений. И читателю абсолютно нет никакого дела до того, откуда корреспонденты возьмут материал для очерков, рассказов, зарисовок. Да не просто материал, чтобы «забить» полосы, материал должен быть еще и интересным. «Жив ты или помер, главное, чтоб в номер материал успел ты передать», — писал модный в ту пору поэт и журналист Константин Симонов.
Действительно, откуда брать газетный материал, если в редакции нет ни радио, ни телефона, ни связи с районным центром? Беда, говорят, одна не ходит. Так и у нас в ту пору сразу заболели оба корреспондента. Помню, пришел к нам начальник политотдела Лопаткин — нервный, с желтыми больными глазами, долго кричал, требуя выхода газеты точно по графику. Редактор помалкивал. С контуженным политотдельцем в Де-Кастри предпочитали не связываться, себе дороже станет. Вдоволь накричавшись, «выпустив пар», полковник ушел.
И вскоре пришел мой счастливый час, благодаря, как всегда, Его величеству Случаю. Редактор попросил меня зайти. И, с места в карьер, сказал:
— Получай, сержант Толя, первое журналистское задание! Выручай, больше положиться не на кого. Отправляйся в тайгу за материалом для газеты!
— Слушаюсь, но... товарищ майор, в тайге только черемша да грибы, а материал... Я не мог себе даже представить, какое задание дает мне редактор. Ладно, стихи я начал пописывать, но газета не из одних стихов состоит.
— Бери лыжи, я знаю, они у тебя хорошо накатаны, карабин, патроны, сухой паек на неделю и отправляйся на поиски робинзонов. Вопросы?
— Вы шутите? Каких еще робинзонов?
— Мне, сержант Толя, не до шуток. Не можем выпустить газету со своими портретами. А в тайге... мы давненько не рассказывали, как живут солдатики на огневых точках.
— Вас понял! — я вскочил на ноги. —Разрешите выполнять? — мне было все равно кого искать: робинзонов или пятниц, готов был лезть к черту на рога, лишь бы оправдать столь высокое доверие редактора.
— Не хорохорься, холодно остановил меня майор, — не все так просто. Задание, как оценили бы его альпинисты, высочайшей категории сложности. Садись и внимательно слушай!
Так впервые я услышал потрясающую историю до сих пор вряд ли известную россиянам, конечно, кроме тех, кто придумал эту «гениальную» «систему обороны» от несуществующего противника. Это было почище сочинений самого Робинзона.
Оказывается, года за четыре до начала Отечественной войны «умные» головы в Генштабе придумали создать «глубокоэшелонированную систему обороны». Для этой цели в недоступных районах Нижнеамурской области, вдоль побережья Татарского пролива заключенными за два года были вырублены в прибрежных скалах каменные норы, в них разместили «огневые точки», затем загнали в каждую точку по семь-восемь солдат. И... забыли о них на долгие годы.
Каждая «точка», как я узнал, имела на вооружении пулемет системы «Максим», винтовки Мосина, изобретенные в начале века, по ящику гранат. Каждая точка была отделена от другой расстоянием в 30-40 километров, связи между ними почти не было. Тем самым как бы создавалась видимость сплошной обороны побережья, правда, неизвестно было, от какого противника предстояло обороняться. Со стороны моря к побережью могли подойти японцы, но... смысл? На отвесные скалы невозможно подняться, да и куда идти, если взберешься, кругом — дикая тайга. Только это не нашего ума дело. Мы, простые смертные, до подобной «мудрости» не дошли бы никогда. Хотели как лучше, а получилось... Мужиков, проживающих на Нижнем Амуре, призвали в Красную Армию в 1939 году и... развезли по этим проклятым точкам. Оставили на произвол судьбы на долгие годы. И даже когда началась Великая Отечественная, не на всех «точках» об этом страшном событии узнали сразу. Солдаты, а точнее сказать, красноармейцы, ждали сорок первого года, думали их демобилизуют и отпустят домой, но замены все не появлялось и не появлялось. Так и задержали бедолаг «временно» аж до 1946 года.
Слушая своего редактора, я никак не мог поверить в эдакое недоразумение. Неужели можно забыть о двух тысячах красноармейцев, что живут на огневых точках, как прокаженные? На восемь лет людей замуровали в скалы вдали от цивилизации, от радио и телефона, от библиотек и кинотеатров, вдали от простых солдатских бань и столовых.
— Что же они едят, эти «робинзоны»?
— Недавно докладывал начальник политотдела на активе командования. Едят рыбу и медвежатину, лесные орехи и ягоды, главное, питаются нерпичьим мясом. Честно сказать, все это догадки, ни сам начальник политотдела, ни ваш покорный слуга ни разу не были даже на ближайшей точке, — с горечью произнес редактор.
— Товарищ майор, подскажите, как же мне отыскать в глухой тайге этих ребят? У меня ни карты, ни компаса.
— Компаса! — горько ухмыльнулся редактор. — Ишь чего захотел! А отыскать их легко, — майор устало улыбнулся, я видел, как ему было тяжело рассказывать об этом. — Встанешь на лыжи за прачечной, «за мыльным пузырем», покатишь влево, вдоль кромки берега. Да, смотри не ухни в Татарский пролив! Он здесь круглые сутки ревет, как окаянный. Обязательно рано или поздно наткнешься на эту самую «точку», авось там живые люди, за версту тебя почуять должны. И, — редактор наклонился к моему лицу, — ничему не удивляйся, сержант Толя. Запомни: журналист любые переживания держит в душе, никаких эмоций, все эмоции — на бумаге, в статье, в очерке. Ну, ни пуха, ни пера! — и в самых дверях остановил странной фразой. — И живым возвращайся, жи-вым!
На следующее утро, едва над горбатой сопкой чуток засветлело, я вместе с двумя дружками — сотрудниками нашей красноармейской газеты, вышел из теплой избы на улицу. Мороз был под «тридцать с гаком», тонко и зловеще подвывала пурга, впереди стояла сплошная колючая белая мгла.
— Привезешь полный вещмешок отличного материала! — подбодрил меня наборщик Сеня.
Обойдя «мыльный пузырь» — прачечную, я двинулся по снежной целине в западном направлении от центра Де-Кастри. За спиной — солидный груз — карабин, патронаж, вещмешок с сухим пайком, связка газет «На страже Родины» за последние три месяца и кусок черного хозяйственного мыла — личный подарок редактора «робинзонам».
Первые километры, прокладывая лыжню, я шел довольно бодро, напевал себе под нос песенку фронтовых шоферов, с любопытством осматривался вокруг, не просто осматривался, а делал «затесы», ведь мне еще предстояло возвращаться домой. Но, примерно на десятом километре, глотнув воды из фляжки, я прислонился спиной к мохнатой заиндевелой лиственнице и подумал: «Так и буду идти вдоль берега, а вдруг не обнаружу огневой точки? Где ночевать?» Стало зябко. Эта мысль заставила ускорить ход, забыть о возможной опасности, а опасность была всюду. Идти под ветром, по целине — трудно, но самое опасное — не свернуть в сторону гудящего Татарского пролива и не ухнуть вниз. За пять часов я наверняка прошел эти злосчастные тридцать километров, однако вокруг по-прежнему все было безлюдно. Мертвая тайга, даже птица не пролетит.
И тут-то мной начала овладевать паника. Мороз крепчал с каждым часом, пурга усиливалась, впереди не стало видно ни зги. Где тайга, где Татарский пролив? Да и ноги уже не слушались. Хоть караул кричи, только в тайге тебя даже медведь не услышит, он спокойно спит в своей берлоге. Неужто, пройдя войну, я погибну тут, в полной безвестности?
С трудом подавив нелепое желание повернуть назад, доползти к рассвету до родной бухты, сказать майору, пусть сам поищет «робинзонов», если такой умный, я все-таки продолжал путь. И в одном месте нечто заставило меня остановиться. Чертовски устав, я привалился плечом к промерзшей лиственнице. Перевел дух. И вдруг мне почудилось, будто неподалеку тявкнула собачонка. «Видать, бредить начинаю, — подумалось мне, — откуда в тайге собака?».
— Эге-гей! Есть тут кто-нибудь! — сипло прокричал я, совершенно не надеясь услышать ответ. И что бы вы думали: опять слабо, будто из-под земли вновь тявкнула собака. Я даже не подумав, что это может быть одна из огневых точек, стянул с плеча карабин, встал за ствол лиственницы. И...не поверил собственным глазам: в пяти метрах от меня зашевелился снежный наст, стала приоткрываться крышка, с которой посыпался снег.
Я и во сне такого ни разу не видывал. Из черной дыры возникло подобие головы, лицо, густо заросшее волосьем, дремучая дикая борода. Меня передернуло. Что это за явление? Схимник? Старовер? Спросить бы, но язык у меня одеревенел, рот открывал, а слова не вылетали. Я стал тереть глаза, однако страшное видение не исчезало. Волосан тоже молча и с любопытством рассматривал меня, не высказывая абсолютно никакой боязни. А чего ему-то было бояться, он — дома, а я...
— Привет, земляк! — наконец-то выдавил я из себя первую фразу. И для убедительности высунул из-за дерева ствол карабина. — Что ты в яме сидишь?
— В яме? — бородач хихикнул. — Больно тут мне нравится.
Я ожидал совершенно иной реакции, начисто забыл о предостережении редактора ничему не удивляться. Да будь у меня нервы из стальной проволоки, я все равно подивился бы эдакой встрече в таежной глуши.
— А ты, лешак тя задери, как сюды припахал? — басовито, без гнева, спросил бородач. — Не японский ли шпиен, али того хужее. Смотри, паря, у нас туточки разговоры не разговаривают, башкой с обрыва — и гуляй, Вася.
— Неужто, не видишь, из бухты я к вам пришел! — теперь уже почти не сомневался: угодил прямиком на «точку».
— Из Де-Кастри. Корреспондент я, из газеты «На страже Родины». — Впервые осмелился назвать себя корреспондентом и сам приободрился: журналисты не из робкого десятка.
— Одежонка-то у тебя больно чудная. Вроде как не нашенская, не рассейская. И шапка. Из редакции, говоришь? — бородач откинул крышку и высунулся из люка по грудь. — Ну, шагай сюды! Не боись! Озяб, поди.
— Есть маленько, — признался я, убрал карабин за спину. — Чуть не заблудился. Забрались в эдакую глушь, с собаками не найдешь. Искал огневую точку, — я все еще не мог сдвинуться с места, опасался подвоха, мы в ту пору были насквозь пропитаны подозрительностью. Всюду предупреждали плакаты: «Будь бдительным! Не болтай! Враг подслушивает!». Да и кто мог поручиться, что это человекоподобное существо — малая толика укрепрайона? Места-то кругом каторжные, Сахалин через пролив, но... Думай не думай, а принимать приглашение бородача было необходимо, а то возьмет да передумает, захлопнет люк и...
Далее события развивались, как в немых приключенческих фильмах про дикарей. Я приблизился к люку и остановился, услышав снизу писклявый голос:
— Федюня! Закрывай ворота, шибко дует. Иль шатуна углядел?
— Угадайте, братцы, кто к нам пожаловал с «большой земли»? — склонил голову тот, кого назвали Федюней.
— В жисть не угадаете. Редактор из газеты. Лезь за мной, товарищ, не ушибись о притолки.
Я, скинув со спины карабин, вещмешок, держа их в правой руке, начал осторожно протискиваться в узкий лаз, который вел глубоко вниз. Каждый шаг давался с трудом, было почти темно, лишь внизу тускло светило нечто, судя по запаху, жгли нерпичье сало. Я приостановился, наткнувшись на ветки сушеных ягод и снизки грибов, они били меня по лицу и голове.
И впервые в жизни я ощутил в себе некий журналистский зуд — представив газетную полосу, а на ней мой большой очерк. В ней рассказывались необыкновенные вещи, подобного еще никто из ныне живущих корреспондентов не описывал. В сердце непроходимой амурской тайги, где на сотни километров хозяйничают медведи, где нет жилых поселков, разве что кроме стойбищ ульчей, сооружены огневые точки Де-Кастринского укрепрайона (УРа), в которых продолжают нести воинскую службу солдаты. Как они там уживаются? Характеры-то у всех разные, как питаются, как вообще живут в пулеметных ДОТах не приспособленных к жилью?
— Ну что застрял? — спросили снизу. — Выдует тепло. Спускайся быстрее! — Видимо, обитателям каменной кельи было невтерпеж увидеть свежего человека.
Боже мой! Кто это сумел прорубить в скальных породах эти лазы, эти корявые, разномастные ступени? Кто отшлифовал стены?
Вскоре я увидел два светильника по обеим сторонам лаза — они были сооружены из консервных банок, фитилей и рыбьего жира. Остро пахло гнилой медвежатиной, отчего буквально спирало дыхание. А вот и само помещение —полукруглое, тоже вырубленное в камне, без окон. Лишь смутно просматривалась бойница. Вокруг самодельного деревянного стола сидели в немом ожидании шесть бородатых мужиков. С левой стороны я заметил нары в три этажа, с правой — сундуки, грубые, самодельные, на каждом амбарный замок. Я успел подумать: ученые удивляются, каким образом древние египтяне сумели соорудить свои пирамиды? А почему никто не задумался над тем, кто прорубил сотни метров в скальных породах, что шли вдоль берега Татарского пролива?
Меня окружили люди, совершенно не похожие на доблестных защитников дальневосточных рубежей нашей Родины. Одетые в звериные шкуры, с недобрым блеском в глазах. Они молча рассматривали меня. И вновь я подумал о том, что если останусь жив, то обязательно опишу эту немую сцену: эти упыри за один только вещмешок, за сухой паек запросто прикончат меня, выбросят в пролив и концы в воду. О, как я ошибался! Как ошибался!
— Братцы, наконец-то выговорил я, — вы что смотрите на меня, как на человека, который с Луны свалился. Я пришел из бухты. — И попытался прояснить ситуацию. — Мы прибыли с пополнением с Запада.
Мне никто не ответил. Федюня осмелел первым. Он осторожно прикоснулся к моим заиндевелым погонам, провел рукой по балтийской куртке.
—Ты, паря, не робей-воробей! — Федюня чувствовал себя первооткрывателем. — Сними одежонку-то, здесь сопреешь в ней, меховая, видать, шкуренка.
Это предложение было как нельзя кстати. В каменной «казарме», наверное, никогда не бывает жарко, зато от чугунной печурки, которая раскалилась добела, исходил дымный веер, дышать с непривычки было крайне трудно. Давал знать резкий контраст — с морозного воздуха в каменный склеп.
«Вот она — народная смекалка, — подумал я, — вместо ствола пулемета умельцы запихнули в амбразуру печную трубу, но об этом я писать не стану, возьмут умельцев за шиворот и... Что «и»? Дальше бухты Де-Кастри их все равно не загонят».
Я уже нисколько не сомневался, что обязательно напишу обо всем увиденном, о встрече с этими «робинзонами». Наивный человек, я даже представить был не в состоянии, сколько терний меня ждет на этом пути, какое же начальство допустит, чтобы все узнали о солдатах, «одетых камнем».
Любой журналист, «копнув» сенсационный материал, никогда не думает, что не всякая сенсация имеет право быть опубликованной. Тем более в те годы, когда, бывало, отчет о боевых стрельбах сочинялся не отходя от стола, ибо жестокая военная цензура ограничивала даже намек на военную тайну. Помнится, свой отчет я писал так: «В энском подразделении, которым командует подполковник С., состоялись боевые стрельбы. Артиллеристы, под командованием капитана Н., поразили все цели, за что получили благодарность от командования». Так-то!
Однако вернемся в «каменный мешок». Я скинул бушлат, потянулся к вещевому мешку, хотел выложить де-кастринские угощения, но рука моя замерла в воздухе. Бывалые таежники, которых, казалось, смутить просто невозможно, уставились на знаки отличия на моей гимнастерке, я давно привык к ним, но... ребятам на точке подобное и во сне не снилось. Ни дать, ни взять, индейцы дикого племени.
— Чо это у тебя, паря, такое баское? — корявый федюнин палец уткнулся в красочный знак.
— Братцы, выходит, вы и наград, и погон не видели? Чудеса, да и только. Это медаль «За оборону Ленинграда», это знак «Отличный пулеметчик», а это...
— А нам в прошлом годе даже муки на хлеб не выдали, — неожиданно признался рыжеволосый богатырь, — какие награды! Баржа разбилась о камни у самого входа в бухту.
— Ладно тебе жалиться! — перебил его Федюня. — Скажи, земляк, а почему на этом значке написано «гвардия»?
— В сорок третьем, после разгрома немцев на Курской дуге нашей дивизии присвоили звание гвардейской. Солдатам и офицерам выдали знаки отличия. Видишь, отметинка на знамени? Осколок фашистский прямо в знак угодил, жизнь мне спас.
— Лады, соловья однако баснями не кормят! — спохватился рыжеволосый, позже я узнал, что он тут за старшего. — Тащи юколу, медвежатинку!
Словно по мановению волшебной палочки на грубом столе появились экзотические кушанья — вяленая медвежатина, рыба-юкола, сушеная черемша, сильно пересоленная красная икра. Я, в свою очередь, извлек из вещмешка банку американской свиной тушенки и галеты в яркой упаковке. Стол получился красочным и довольно обильным. Недоставало одного — рюмашечки.
Оказалось, русский человек легко приспосабливается к любой обстановке. Не все в жизни обитателей огневой точки было так серо. Переглянувшись, ребята вытащили из тайника трехлитровую бутыль с мутным самогоном, но кто здесь обращал внимание на такие мелочи!
После второй чарки наши сердца оттаяли, мы прониклись доверием друг к другу, почувствовали себя братьями-славянами, что в ту пору было равнозначно настоящему братству.
Я с нежностью оглядывал эти огрубелые лица, людей, которым пришлось почти по восемь лет просидеть в этой «келье», отрезанными от внешнего мира. О, это были большие и наивные дети! Не жаловались на судьбу, не кляли начальство. Возможно, им даже посчастливилось — их сверстники, миллионы парней, сложили свои буйные головы на каждом взгорке, в каждой деревне от Москвы до самого Берлина.
Трое суток провел я в каменном мешке, официально именуемом огневой точкой №36 де-кастринского «УРа». Беседы наши длились с утра до вечера, и у ребят в звериных шкурах оттаивали сердца. Они приняли меня «за своего», разоткровенничались. Оказывается, каждую зиму в отделении бросали жребий, кому идти в отпуск, а вернее в самоволку. И «счастливчик», по замерзшему Амуру, пробирался к себе, в деревню. Шли в основном ночью, днем, заслышав звон колокольчика, зарывались в сугробы, пропуская почтовые тройки. Добравшись до своей деревни или поселка, «дезертиры» тайком пробирались в дом, жили у отца-матери неделю, а затем вновь возвращались на огневую точку. На путь-дорогу тратили по десять, двенадцать дней. И ни одна живая душа из посторонних об этом не догадывалась.
Показали мне ребята и свои сундуки, где хранилось обмундирование еще с довоенных времен. Его «уровцы» берегли для «гражданки», а одевались в самодельное «платье», пошитое из звериных шкур.
Пробыв несколько дней в ДОТе я на своем горбу почувствовал, каково было этим молодым, здоровым парням проводить годы в своеобразном заключении, не зная, когда же о них вспомнят и выпустят на волю из этих каменных мешков. И если перевести разговор на современную тему, то все эти солдаты вправе были называться тоже звездами своего рода, ибо проявляли чудеса совместимости на малом пространстве и сумели подчинить характер каждого к этой труднейшей ситуации, ведь даже космонавтов годами готовят к совместимости. Но в ту пору я об этом не думал, зато ребята подумали и обо мне. На второй день пребывания на «точке» я заметил отсутствие балалаечника и балагура Сеньки Трухина. Оказывается, обитатели каменного жилища решили отметить появление человека с Большой Земли, что являлось для них праздником. Они тайно снарядили Сеньку в районный центр за «горючим». Прекрасный лыжник, он сумел пройти по тайге почти 60 км и вернуться на «точку» с двумя бутылками спирта. Сухой закон был нарушен. И если бы враги перешли границу на этом участке, то их никто бы не встретил, за исключением собаки по кличке Жучка.
Словом, вернулся я в Де-Кастри с тремя школьными тетрадями, исписанными вдоль и поперек.
А еще через сутки я сочинил первый и последний в бухте «Репортаж с того света». Назывался он так: «Солдаты в звериных шкурах». Редактор, прочитав репортаж, обнял меня и сказал: «Чую, намылят мне шею за твой репортаж, но когда-то я должен сказать правду». Не показав статью начальнику политотдела, решительно начертал резолюцию: «В печать!»
Ранним сумрачным утром газету с моим репортажем отнесли на полевую почту, а уже в 11.00 наше одноэтажное бревенчатое здание плотным кольцом окружили солдаты из контрразведки, из «СМЕРШа». Знаете, что это такое? «Смерть шпионам». Ни больше и не меньше. В редакцию и типографию ворвались офицеры этого подразделения. Нас, солдат, согнали в кучу, сами принялись за «шмон» — обыскивали белье, вытряхивали постели, сундучки, но изымали только одно: номера газеты с моим репортажем «Солдаты в звериных шкурах», пересчитывали номера, видимо, получив приказ не оставить ни единой газеты с «клеветнической статьей».
К вечеру увели редактора, меня заперли в кладовке до утра. Утром начальник политотдела лично сорвал с меня сержантские погоны, и с оказией я был препровожден на остров «Бурный», что возвышался над вечно кипящими волнами перед входом в бухту Де-Кастри. Это была тюрьма для ослушников. Первые трое суток я не сомкнул глаз от грохота волн и едва не получил заворот кишок от соленой рыбы — единственного блюда на «Бурном». И если бы через пятнадцать дней не пришел, на мое счастье, приказ о расформировании укрепрайона, наверняка я бы «вытянул ноги», и «сердобольные» старшины скормили бы «меченого» журналиста рыбам...


Лучшее место на Земле

Так считают местные жители айны, говоря об острове Шикотан. Почти 12 часов шёл наш катер с острова Кунашир на остров Шикотан. Это была рискованная «прогулка». Океан в ту пору оправдывал своё название «Тихий». Но нам, двум корреспондентам, было от этого не легче. Представляете, на катере не имелось ни карты, ни штурманских выкладок, их заменяло знание старого шкипера и его удивительное чутьё. Под утро, когда холод начал пронизывать нас до костей, мной начало овладевать отчаяние, ибо океан был безбрежен, не предвещал никаких островков, но старый шкипер Фомич, видя наше упадническое настроение, налил каждому по «мензурке», грамм по 200 спирта, крякнул, провёл рукой по усам, выпил «для сугрева» и хрипловато запел:

Капитан, капитан, подтянитесь,
Только сильным покоряются моря

Наверное, то были магические слова, и почти сразу мы разглядели впереди вырастающую из океана чёрную стену. Фомич потёр ладони и сказал: «Кажись пришли, товарищи мореходы». Но радоваться было рано: никаких бухт не было видно. Катер пошёл вправо, огибая, казалось бесконечную чёрную стену. Но вдруг…(как бы мы жили без этих «вдруг») на нас как бы повеяло тёплым воздухом. Катер, лавируя между острых обломков скал, направился к открывшимся перед нашим взором своеобразным воротам. Таким был единственный вход в эту гавань. Не прошло и получаса как нам стало жарко и душно, остро запахло китовым жиром и подгнившей рыбой. Таким и предстало перед нами «лучшее место на Земле», которого многие годы добиваются японцы, считая остров Шикотан своим.
И для нас, дальневосточников, Шикотан тоже весьма кстати. Он располагался, образно говоря, в виде глубокой тарелки. На острове не было деревьев, только двухметровые бамбуковые заросли, а у причалов густо располагались сейнеры, траулеры и кунгасы — принадлежность рыболовецких колхозов, настоящей громадой высился с правой стороны Кито-комбинат. Над его строениями и над слипами с истошным криком носились чайки-воровки, выхватывая из дрифтерных сетей живую серебристую рыбу. Помимо чаек, и справа, и слева, в расщелинах скал чернели гнёзда бакланов, альбатросов, их ещё тут называют «матросами». Особенно много на берегах виднелось жирных неповоротливых кайр. Всё это более подробно мы рассмотрели на следующий день. Очень хотелось есть, и мы быстро нашли Кито — комбинатскую столовую. Шикотан, словно большое село, где все знают друг друга, потому весть о прибытии журналистов, один из которых к тому же фотокорреспондент, казалось, всколыхнула и местное начальство, и китобоев, и обработчиков. Нас окружили здоровенные краснолицые, мускулистые мужики, и первым делом поставили перед нами огромный таз, доверху наполненный китовыми котлетами, каждая из которых была шириной с ладонь. Но вкусить их мы не успели: люди, как по команде, расступились, пропустив вперёд начальника цеха разделки китов и вместе с ним маленькую худощавую женщину, на лацкане пиджака которой алела Золотая Звезда Героя. Я сразу догадался, что это и есть та самая легендарная Валентина Орликова, Герой социалистического труда, единственная женщина на всём Земном шаре, капитан китобойного судна. Я, собственно говоря, и добирался до Шикотана, чтобы увидеть эту Звезду и написать о ней большой очерк. «Наверное, проголодались?» — спросила она. «Да, есть немного», — ответил я. Валентина Орликова сказала что-то начальнику цеха, и китобои, как послушные дети, прекратили шум и гам, присели за столы, смирно ожидая продолжения разговора. Однако, признаюсь, нам было не до разговоров в этот день. Мы пили спирт и заедали его остро пахнущими рыбьим жиром китовыми котлетами. Китобои с любопытством наблюдали, как мы поглощаем и еду, и питьё. Последнее, что я помню, это слова капитанши, которая говорила о том, что только завтра можно будет потолковать о делах в конторе Кито-комбината. Нас заботливо уложили на жёсткий диван итээровской столовой и удалились неслышно, хотя опасаться, что мы проснёмся, было не нужно. А рано утром заботливые повара, прежде, чем предложить завтрак, повели нас в цех разделки китов. Здесь визжали электропилы, разрезая исполинские китовые туши, и снова, тут как тут, оказался знакомый нам начальник цеха. Наклонясь к нам, он заботливо спросил: «Головушки болят?» Не то слово, головушки наши буквально разламывались от боли. «Чичас мы энто дело поправим», — сказал начальник цеха, и по его знаку перед нами поставили огромные фаянсовые кружки с толстыми ручками, в них пенилась теплая густоватая жидкость. Начальник цеха бросил в кружки по щепотке соли, размешал её и заметил, что для опохмела нет ничего краше этого питья, отдающего острой ворванью. Не помню, по сколько глотков этого опохмела мы сумели сделать, но до завтрака дело так и не дошло, ибо земля вновь закачалась под нашими ногами, как во время шторма. Лишь на следующий день мы пошли на пристань, где нас уже ожидали два здоровенных «бича» — из числа списанных на берег моряков, они почтительно усадили нас в шлюпку и сказали, что им велено доставить нас в гостиницу, находившуюся на другой стороне бухты. Шлюпка тоже, видать, была списана откуда-то, как и бичи. На днище проступала солёная вода, но так как противоположный берег был близко, волноваться, что мы можем потонуть, не приходилось. Не успел этот «корабль» пройти и ста метров, как шлюпку сильно качнуло, и я увидел рядом с собой огромную, страшную морду дьявольского вида. «Чудище» явно зацепилось за борт жёлтыми бивнями, ещё мгновение — и мы бы очутились в воде. Но один из бичей, обращаясь к моржу, проговорил: «Кеша, Кеша, не балуй. Эти люди с Большой Земли, иди прочь!» и кинул зверю конфету в смятом фантике. Кеша поймал угощение, которое было своеобразным пропуском на тот берег, и отпустил шлюпку. Добравшись до гостиницы, мы поднялись по скользкому трапу на второй этаж, открыли двери номера и на мгновение замерли на пороге: на деревянном скоблёном столе стоял графин со спиртом и полная тарелка китовых котлет.
Очерк о Валентине Орликовой я все-таки написал и мало того, ушёл со зверобойной флотилией, которая называлась «Алеут Зайков», в Арктику добывать морского зверя. Но то была уже другая история.


Он родился в проливе Фриза

Небольшой лесовоз заканчивал подготовку к отходу из сахалинского порта Холмск на курильский остров Итуруп. Все девять членов экипажа заняли свои места согласно расписанию. И надо же такому случиться: оставалось только «отдать концы», как к борту подошла молодая женщина в шляпке, со слезами на глазах стала умолять капитана взять ее с собой. Любому было видно: женщина беременна. Она объяснила, что задержалась у родителей на материке, навигация этого года заканчивается, пассажирские пароходы на Итуруп не ходят, а ей нужно успеть добраться до родного острова, чтобы родить. Ждать следующей навигации женщине негде, не на что, да еще «с таким животом».
И добряк-капитан, видя недовольные лица матросов, хотя и вспомнил известную всем морякам примету: «Баба в море — жди горя», но не смог отказать Марии, так звали ту женщину.
Мария поклонилась капитану, матросам и, не медля, пошла на камбуз подсоблять коку готовить обед.
...На третьи сутки лесовоз осторожно подошел к параллели пролива Фриза – едва ли не самого гиблого места в Тихом океане. В проливе постоянно бурлят воды, будто вулканы со дна подогревают их. По словам матросов, под водой играют дети Нептуна. Кругом, куда ни кинешь взгляд, открывается страшная картина: посреди океана, словно очерченное кинрами — злыми духами, место, над которым всегда низкие черные тучи, из воды торчат черные скалы-кекуры — чертовы пальцы, перемежающиеся мачтами потонувших кораблей. Недаром на лоциях это место нередко обозначено, как «кладбище затонувших кораблей».
Сильно раскачали «детки Нептуна» и лесовоз, да так, что на одной упаковке бревен лопнула обвязка, два бревна начали раскатывать по верхней палубе, круша все на своем пути. Было ясно: лопнет обшивка пакета бревен, раскатится лес по палубе, сокрушит притаившийся экипаж, судну каюк.
Один только капитан хранил олимпийское спокойствие. Зная, по чьей вине лопнула обвязка, он приказал провинившемуся матросу набросить проволочную петлю на одно из бревен, которое еще нужно было поймать. Когда-то адмирал Нельсон поступил мудрейшим, хотя и безжалостным способом: во время шторма и на его флагмане сорвало пушку по вине матроса. Нельсон приказал виновному любой ценой остановить раскатывающееся по палубе орудие. Матрос, рискуя жизнью, сумел это сделать. Нельсон снял с себя золотую цепь и наградил смельчака. А затем приказал повесить героя на рее.
В море беда, как известно, в одиночку не ходит. В самый критический момент на палубу выскочил кок Ибрагим, как оглашенный заорал:
— Полундра, братцы! Баба-то наша рожает!
— Что! — заорал капитан, которому чудом удалось ускользнуть от бревна. — Нам только этого не хватало! — Поручив боцману закрепить бревна, немедленно отправился в кубрик, к роженице.
Женщина кричала, что было мочи. Ее крики не мог заглушить даже рев шторма. Врача на судне, конечно, не было. Капитан кинулся в рубку:
— Давай «SOS»! И сообщи: нужен врач или фельдшер, баба рожает!
«SOS» в океане слышат многие суда, но находятся они, как правило, в сотнях миль. Но случилось самое удивительное: первым откликнулся китобоец «Буран», которым, надо же такому случиться, командовала единственная в мире женщина-капитан китобойного судна Валентина Орликова. Об этой женщине на дальневосточных морях ходили легенды. Позже, когда мне удалось наконец-то отыскать Валентину Петровну в океане, узнал, что прежде она командовала торпедным катером, прошла всю войну, окончила академию военно-морского флота.
...Через пару часов из белопенной завесы вынырнул приземистый китобоец. Начались суматошные переговоры, смысл которых сводился к одному: как спасти женщину и ребенка? На «Буране» был фельдшер, да и сама Валентина знала толк в женских делах.
Шторм крепчал и тут Валентина Орликова предложила сумасшедший, поистине фантастический план спасения. Услышав ее идею, капитан лесовоза потерял дар речи: Орликова предложила китобойцу и лесовозу встать параллельно друг другу, «поймать» волну, одновременно взлететь на гребень — и в этот момент перекинуть роженицу с лесовоза на китобоец.
Подобных действий в бушующем океане еще никто в мире не проводил, операция была предельно рискованная — либо женщина могла не долететь до другого борта и упасть в море вместе с ребенком, либо оба судна ошибутся в расчетах и столкнутся бортами, пойдут ко дну. Однако понимали и другое: это был единственный выход. Роженица к тому времени уже истекала кровью.
Моряки с лесовоза «упаковали» женщину в три одеяла, туго спеленали ремнями. Четыре самых сильных и ловких матроса взяли «живой груз» за оба конца и... капитан долго не решался дать команду — слишком далеко отстояли друг от друга суда. Ладно бы стояли, но они то вскидывались вверх волнами, то низвергались в пучину. Лишь с четвертого захода удалось свершить задуманное. Китобойцы ловко поймали упакованную роженицу. После этого оба судна отправились своими курсами.
Спустя шесть лет мне посчастливилось побывать в командировке на острове Итуруп, куда, помните, добиралась беременная Мария. Хотелось узнать, как сложилась ее дальнейшая судьба. И, представьте, я очень быстро отыскал ее в домике у моря. Женщина снова была беременна! И это упростило начало нашего разговора.
— Где на сей раз рожать будем?
И мы вспомнили тот страшный день в проливе Фриза. Я не сразу решился спросить, жив ли ребенок — крестник капитана Валентины Орликовой, но все-таки спросил.
— А что ему, бесенку, сделается? — весело и любовно сказала Мария. — Вон, на корыте капитанствует! — И показала в окно.
О, любая мать где-нибудь на материке, наверное, при виде такой картины упала бы в обморок. Шестилетний пацан в деревянном корыте плыл по Тихому океану, подгребая себе дощечкой. Иные времена, как сказал классик, иные нравы.
А после обеда Мария подошла к комоду, покопалась в картонной коробке, протянула мне бумагу — свидетельство о рождении. В графе «место рождения» было записано: «Борт китобойца «Буран», пролив Фриза, Тихий океан».
Спустя десять лет я был в очередной командировке на острове Итуруп. И во время беседы с председателем рыболовецкого колхоза услышал такую фразу: «Что про нас писать? Ты лучше напиши про парня, который родился во время шторма в проливе Фриза». Так у него и в метрике записано. Года три назад этот хлопец и у нас «навел шороху». Ему было шесть лет, братишке ¬— четыре, родители были на промысле, а ребята катались в большом деревянном круглом корыте по мелководью и, сидя в этой «лодке», задремали. На море стоял штиль, и корыто с ребятами унесло от береге. Почти семи часов рыбаки и пограничники искали пропажу. И что вы думаете? Километрах в пяти обнаружили это корыто. А его «экипаж», прижавшись друг к другу, крепко спал, как ни в чем не бывало.
— Давай-ка, корреспондент, выпьем по чарочке за моих «мореходов».


Баба Нина «Вакаранай»

Эта встреча с отшельницей по имени Нина и по прозвищу «Вакаранай», что по-японски означает «не понимаю», произошла во время лыжного перехода вокруг Сахалина. Трудно себе представить, как мучительно было передвигать лыжи по солёному льду, а тут ещё в том месте, где на карте была обозначена по 50-й параллели граница между Северным и Южным Сахалином, мы едва не погибли. Тёплое течение со стороны Японии начало ломать лед. Берег был близко, но недаром говорят, «близок локоть, да не укусишь». Словно орудийные залпы раздавались то слева, то справа. Это ломался лед, образуя широкие полыньи, и нам приходилось перескакивать с льдины на льдину. Не обошлось и без «крещения» в ледяной купели. Однако не иначе как Господь Бог помог нам добраться до берега, когда мы, сняв лыжи и подхватив их под мышки, бежали к берегу, каждую минуту ожидая погибели. На берегу, дрожа от холода и чувствуя, как ледяным панцирем сковывается одежда, мы обратили свои взоры к нашему командиру, капитану Суманееву, Герою Советского Союза, который во время войны наверняка попадал в подобные ситуации.
— Ну, братцы-ленинградцы, — сказал капитан, — и на сей раз мы перехитрили Нептуна. — Укройтесь в расщелине между скалами и дружно отбивайте чечетку, чтобы окончательно не замерзнуть, а я попробую забраться на каменный кекур и произведу разведку на местности. Но выполнить его приказ мы не успели. Господь видимо в тот день был к нам особенно милостив. В грохоте и треске льда вдруг послышался слабый человеческий голос. Мы переглянулись, не понимая, откуда ему взяться в таком диком месте, удалённом от жилья. Голос повторился, слов было не разобрать, но ведь некто явно шёл нам на помощь. Мы переминались с ноги на ногу, не зная, что делать, в какую сторону двигаться, но капитан, этот бывший диверсант, с острым слухом и зорким глазом, приложил палец к губам, а потом вдруг таинственным шёпотом проговорил: «Глазам не верю, не то зверь, не то человек в звериной шкуре, стоит у подножия скалы-кекура и, приложив ладони к глазам, смотрит в нашу сторону». А еще говорят, что чудес на свете не бывает. Вскоре, чуть живые, мы очутились в странном сооружении из брёвен, которое, как позже узнали, было обложено каменными валунами и бетонировано, почти настоящий дот.
Жарко пылала железная печурка, в доме было чисто и довольно уютно. Хозяйка, наша спасительница, сбросила с плеч медвежий малахай и посоветовала всем раздеться догола, снять одежду и повесить ее на просушку, а сама скрылась за занавеской. Сами понимаете, каково нам, молодым и здоровым сидеть перед женщиной. Посреди избы стоял низенький, видимо, японский столик, и за неимением стульев, мы прилегли на шкуру, всячески пытаясь прикрыть свою наготу. Картина ещё та. Вопросов у нас накопилась уйма, но хозяйке было некогда, она спешно накрывала на стол, хорошо понимая наше состояние. И лишь когда на столе появилась огромная миска, наполненная красной лососевой икрой, рыбой-строганиной, черемшой, грибами и неизвестными нам снадобьями, она подсела к нам и на плохом русском языке, робко улыбаясь, представилась: «Бабушка Нина, живу здесь давным-давно, русские пограничники и японские стражники звали меня «Вакаранай», значит «не понимаю». А мы в свою очередь вытащили здоровенный каравай хлеба и консервы. Бабушка Нина поцеловала хлеб, на глазах её навернулись слезы. К этой манящей закуске явно не хватает чего-то, и бабушка Нина вскочи